| Главная » Статьи » Время Конфуция |
Смерть философа
| Конфуций умер в 479 году до н. э. Существует четкая запись о его смерти в летописи «Чуньцю», составленной на основе официальной хроники Лу, княжества, где Конфуций состоял на государственной службе. Запись, относящаяся к шестнадцатому году правления Ай-гуна, гласит: «Летом, в день четвертого месяца под знаком цзи-чоу, умер Конфуций». Она не оставляет места для сомнений. С другой стороны, даты, указанные для рождения сына Шулян Хэ, который был лишь обедневшим служилым на службе у главы клана Мэн, кажутся лишь частью возникшей намного позже традиции. Истории о Конфуции, собравшем вокруг себя три тысячи учеников, явно представляют собой преувеличения: однако образ Конфуция, почитаемого как мудреца той эпохи, окруженного семьюдесятью талантливыми учениками, увлеченными его ученостью и добродетелью, также относится лишь к поздним годам его жизни. Попытаемся несколько подробнее обрисовать события последних лет жизни философа. Рассказ о них, приведенный в главе «Ли цзи» под названием «Тань гун» (это текст, перечисляющий прецеденты, имеющие отношение к траурным ритуалам, и рассуждения учеников Конфуция на такие темы), – часть традиции, которую нам следует рассмотреть. Ровно за неделю до смерти Конфуций поднялся рано утром, опираясь на посох, проковылял за ворота и запел: «Гора Тай обвалится, мост упадет, мудрец зачахнет». Кончив песню, он вошел в комнату и сел лицом к двери. Цзы Гун, который после смерти Янь Хуэя был самым талантливым из оставшихся учеников, услышал о том, что произошло, и, поняв, что болезнь Конфуция усилилась, бросился к нему в комнату. Конфуций встретил его словами: «Почему ты так долго не шел? Во времена Ся гроб ставили на восточной лестнице в зале; во времена Инь его помещали между двумя колоннами в центре зала, а при Чжоу – у западной лестницы. Я же происхожу от иньцев, и вот вчера мне приснилось, что я сижу между двух колонн, а передо мной стоит еда, которую приносят в жертву умершим. Увы! Не появляется мудрый правитель. Кто в целом свете возьмет меня к себе в наставники? Моя жизнь недолго продлится». Он слег и, проболев неделю, умер. Эту традицию Чжэн Сюань, ханьский комментатор, объясняет тем, что мудрец вполне осознавал себя носителем небесного предопределения, но, скорбя над тем, что ему не довелось послужить просвещенному князю, и полностью перестав надеяться на современный ему мир, он улегся на одре болезни и умер. Но разве такие поступки в самом деле достойны мудреца своего времени и мог ли действительно так себя вести и думать владеющий собой человек, постигший веление Неба? Это первое, что поражает читателя канонического фрагмента. У Чэн, ученый, живший при династии Юань, доказывал, что блуждание опирающегося на свой посох Конфуция у дома, его печаль в связи с приближением смерти, проявившаяся в создании песни, в которой он называл себя мудрецом, ни в коей мере не приличествовали философу, бесстрастно довольствовавшемуся своей судьбой, для которого ничего не значили узы жизни и смерти. Многие ученые критиковали это нелепое предание с тех же позиций. Тем не менее, аргументация, эксплуатирующая субъективный гипотетический образ мудреца, поднявшегося выше уз жизни и смерти, не имеет под собой серьезной доказательной основы. Совсем напротив, Конфуций был не вышедшим за пределы дольнего бытия мудрецом, а, насколько это от него зависело, мудрецом мира людей. Он был далек от возвышения над узами жизни и смерти, до конца упорствовал в том, что считал своим предназначением, и так и не избавился от страха смерти. Так что критика, о которой мы только что упомянули, вполне может быть опровергнута на одном этом основании, и опровержение приблизит нас к действительному пониманию того, как умер Учитель. Так, стоящий на этой позиции Цуй Шу отмечает одну особенность фрагмента «Тань гун». Мы знаем о присущей Конфуцию скромности, отраженной в тексте «Изречений», где нет ни одного контекста, свидетельствующего о том, что он считал себя мудрецом или обсуждал превратности судьбы: он лишь разъяснял, как следует поступать по справедливости. Учитывая это, вряд ли можно считать метафорическое уподобление себя горе Тай, мосту и мудрецу, а также предсказание смерти из-за пророческого сна хорошими примерами обычной беседы Конфуция. Стоило бы рассмотреть такие утверждения немного глубже. Во всяком случае, никто не станет отрицать, что песня, на которой строится весь сюжет истории, не была собственным сочинением Конфуция. Вероятно, поэтому следует согласиться с тем, что предание о предсказании Конфуцием своей смерти, сложившееся вокруг не принадлежащей ему песни, возникло постепенно в среде его непосредственных учеников или же было создано позднейшими конфуцианцами. Хотя эта история, возможно, лишь одна из целого ряда схожих, все же должна была существовать какая-то причина появления подобных рассказов среди последователей. В настоящий момент я намерен перейти к обсуждению проблемы исторической основы такого предания. Особенность этой истории – глубоко запечатлевшаяся в ней безысходность и отсутствие надежды на современный мир. Вероятно, в конечном счете причиной такого разочарования могла стать сильнейшая досада на людей и общество. Тем не менее, это чувство разительно отличается от позиции, лежащей за словами о смирении перед судьбой, которые он произнес, оглядываясь на свой жизненный путь: «В пятнадцать лет я устремил свою волю к учению; в тридцать лет я установился, в сорок у меня не осталось сомнений, в пятьдесят я познал веление Неба, в шестьдесят мой слух сделался покорным, а в семьдесят я смог следовать стремлениям, не преступая рамок правильного поведения». Тем не менее, когда Конфуций был уже стар, в нем, по-видимому, действительно возникло затаенное чувство, бывшее сродни разочарованию. Несмотря на то что он был окружен столькими преданными учениками, Конфуций в своей академической деятельности определенно должен был ощущать смутное одиночество. Это яснее всего проявляется в воспоминаниях Конфуция о любимом ученике Янь Хуэе, внезапно умершем еще молодым. Неожиданная смерть Боюя и Хуэя (Боюй был старшим сыном Конфуция) повергла Конфуция в глубокое уныние; можно даже предположить, что это ускорило его смерть. Нет четкой датировки смерти Боюя и Янь Хуэя, хотя, кажется, обе они случились вскоре после возвращения Конфуция из долгих странствий за пределами Лу, то есть за несколько лет до смерти самого Конфуция. Когда луский князь Ай-гун спросил его, какой из его учеников более всех любил учиться, Конфуций отвечал: «Янь Хуэй; он любил учиться. Он никогда не срывал на других гнев и не повторял ошибок. К несчастью, он умер молодым, и теперь его нет. Я не знаю никого, кто любил бы учиться так же, как он». В этом ответе проявилось почтение, которое питал Конфуций к этому своему самому знающему ученику. Уверенность Конфуция в Янь Хуэе слишком известна, чтобы распространяться о ней здесь. Единственным учеником, который мог сравниться с ним по таланту и учености, был Цзы Гун; и, когда Конфуций спросил его, кто из двух лучше, он или Янь Хуэй, Цзы Гун отвечал: «Как я могу сравниться с Хуэем? Когда Хуэй слышит об одном, он догадывается о десяти; когда я, Цы, слышу об одном, то догадываюсь о двух». При всем своем таланте Цзы Гун все же был несколькими ступенями ниже Янь Хуэя. Конфуций, услышав этот ответ, сделал значительную ремарку: «Так. Ты ему не равен. Ни ты, ни я не равны ему». Здесь Конфуций даже себя ставит ниже Янь Хуэя. И он всегда настаивал на том, что Янь Хуэй, и только он, до конца понимал его взгляды и вполне схватывал суть его наставлений. Однажды – наверное, это случилось после смерти Янь Хуэя, – Конфуций, сетуя, вздохнул: «Никто не знает меня». Цзы Гун, бывший подле него, спросил: «Что вы имеете в виду, когда говорите, что вас никто не знает?» Ему, возможно, показалось, что напрасно Конфуций жалуется, будто его никто не знает, ведь он сам, Цзы Гун, понимает наставника. Кроме того, в этих словах могла проявиться некоторая тайная ревность из-за того, что Учитель вновь тоскует по Янь Хуэю. Возможно, Конфуций действительно вспоминал о Янь Хуэе. Во всяком случае, в этот момент он намеренно сменил акцент в беседе и продолжал: «Я не негодую на Небо; я никого не виню; изучая то, что внизу, постигаю то, что вверху. Так это Небо знает меня?» Никто не знал его и не признавал его способностей, но он не обижался за это на Небо и не хотел винить никого из людей. Ведь если человек просто вкладывает душу в учение, он естественно постигнет Небо. Итак, в конечном счете знало его Небо. Здесь Конфуций уподобляет себя Небу, что имеет глубокий смысл. Для более полного его понимания мы должны обратиться к утверждению Цзы Гуна, ни дата, ни контекст которого не ясны. Цзы Гун заявил: «О сочинениях Учителя можно услышать, но нельзя услышать его слов о природе человека и Пути Неба». Упоминание о сочинениях Конфуция, согласно комментаторам, расшифровывается как намек на классические тексты «Стихов» и «Писаний», которые он велел читать своим ученикам, и на правила ритуала и музыки, которых он заставлял их придерживаться в действиях. Конфуций обучал учеников при помощи этих текстов, полагая, что помимо канонов не существовало средства для объяснения им природы человека или законов Неба, правивших миром. В основном утверждение Цзы Гуна истинно. Конфуций никогда не думал непосредственно в терминах природы человека или законов Неба. Я условно толкую путь Неба как «законы Неба»; древние китайцы, как бы то ни было, не верили в единого высшего небесного духа, обладающего божественной природой и контролирующего всю жизнь и материю в мире. Согласно взглядам комментаторов династий Хань и Цин, представления о пути Неба состояли из веры в магию астрологических поверий, связанной с движением Солнца и Луны и других небесных тел, и в определяющуюся им добрую и дурную судьбу в природном и человеческом мире. Небо в Древнем Китае не считали высшим божеством, наделенным человеческой индивидуальностью и волей; его представляли скорее природным духом, воплощенным в движениях небесных тел. Прояснение закономерностей связи между этими движениями и людскими делами и способы предсказания циклической смены доброй и дурной судьбы по таким предзнаменованиям в совокупности представляли собой особое магическое искусство мастеров гадания Древнего Китая. А их ремесло, не испытывая к нему ни малейшего сочувствия, Конфуций ни в коей мере не поддерживал. Конфуций, который никогда не говорил и не учил о «чудесах, силе, смуте и духах», категорически отвергал все астрологические верования и поверья, основанные на шаманском колдовстве. Его позиция по отношению к подобным вещам определялась духом рационализма той эпохи. Во фрагменте, процитированном мною выше, Конфуций говорил, что знание – это «стремление к выполнению своего долга перед народом, почтение к душам умерших и к духам, от которых, тем не менее, следует держаться подальше». Он, таким образом, важнейшей предпосылкой приобретения знания считал неприятие всего, что было как-то связано с распространенными в тот век суевериями. Причина отказа от религии видна из ответа Конфуция на вопрос Цзы Лу о празднествах и служении духам: «Не умея служить людям, как же служить душам умерших?» Далее, в ответ на вопросы о смерти, им было сказано: «Не зная о жизни, как же узнать о смерти?» Такие проблемы, как характер жизни после смерти, были отброшены Конфуцием как непознаваемые. Вместо этого он поставил себе целью прояснить значение опыта, который мы получаем при жизни в современном нам мире. Кроме того, Конфуций советовал жить так: «Слушать много и отбрасывать сомнительное, быть осторожным, говоря об остальном; тогда в поступках будет мало промахов. Много наблюдать, отбрасывать приводящее в смущение и быть осторожным, осуществляя остальное; тогда не придется сожалеть о многом». Другими словами, он рекомендовал приобретать по возможности обширный опыт, и визуальный и акустический, отбрасывая все сомнительные элементы знания, полученного из этого опыта. Эта максима была предложена как общее правило, пригодное для всей жизни, но ее вполне можно рассматривать и как иллюстрацию формулы Конфуция о построении совокупности знаний, и как определение методов учебы. Конфуций говорил также: «Если знаешь это, считай, что знаешь, а не знаешь – считай, что не знаешь. Вот это и есть знание». По его мнению, все явления, неясные для рассудка, следовало исключать со всей возможной строгостью. Он считал, что элементами знания могут быть лишь вещи, абсолютно несомненные для рассудка. Все загадочное было отвергнуто, оставалось лишь рациональное. Однако нельзя доказать, что любой конкретный пример того, что Конфуций счел бы сомнительным, сколько-нибудь строго можно было бы отнести к сомнительному для разума в современном смысле слова, или что рассматриваемое Конфуцием как познаваемое или известное было бы самоочевидным для разума в современном смысле слова. Конфуций говорил о себе: «Я передаю, но не создаю; я верю в древность и люблю ее». Для него путь древних, то есть все, относящееся к традиции, был самоочевидным и ценным; в этом отношении Конфуций явно склонялся к традиционализму. С другой стороны, он заявлял, что «сын, три года не отступающий от пути отца, может быть назван почтительным». Из этого следует, что по прошествии трехлетнего срока позволителен какой-то отход от традиционного поведения, завещанного отцом. Итак, по-видимому, Конфуций не запрещал безусловно инновации в традиции и обычаях; он понимал необходимость обновления и рационализации традиции и зашел даже так далеко, что добавлял к ней собственные усовершенствования, при том условии, конечно, что они не противоречили его чувству любви к изначальной форме. Хотя рационализм Конфуция требовал отказа от всего мистического, это не привело его к догматическому недоверию ко всему, имевшему отношение к религии. Когда он говорил, что «жертвоприношение духу, если это не дух родственника, – просто лесть», выражая неодобрение службам в честь какого-то духа, не являвшегося предком семьи, он не хотел, чтоб сочли, будто он непримиримо противостоит сохранению в целости и сохранности традиционного культа и служб в честь богов – предков клана и семьи. Нет, он пытался предотвратить распространение новой магической религии и сохранить первозданную чистоту феодальных религиозных церемоний прежних лет. В приведенных выше высказываниях отразились его представления о том, что в процессе обучения необходим отказ от рассмотрения проблем религиозного характера. Конфуций считал, что такие проблемы лучше не трогать. До того как он вернулся в Лу и сосредоточился на педагогической работе, все свое влияние политического деятеля он посвящал свержению сильных семейств и укреплению власти князя. До возвращения все свои силы он отдавал претворению в жизнь своего политического идеала в современном ему мире, и в этом отношении его деятельность была связана с настоящим. Но, потеряв надежду на осуществление своих политических устремлений и отчаявшись увидеть свой идеал воплощенным в современном ему мире, он стал педагогом и начал учить своих последователей тому, во что верил сам и к чему стремился, и редактировать книги, где был описан его идеал, рассчитывая на то, что они перейдут к будущим поколениям. Когда он обрел надежду на реализацию своего идеала последующими поколениями и приступил к подготовке условий для нее, будущее, вероятно, приобрело для него большую значимость, чем настоящее. Конфуция – активного политика, вне сомнений, не особенно интересовали дела отдаленного будущего. Но для Конфуция – педагога и ученого туманное будущее, которое должно было наступить после его смерти, стало важным. Конечно, было бы опрометчивым утверждать, что в молодости Конфуций совершенно не думал о будущем. Но, как бы то ни было, в последние годы оно волновало его куда больше. Постепенно он стал задумываться о надеждах и возможностях будущего; до сих пор его ни в коей мере не интересовали мистицизм и всяческие прогностические практики, но теперь он пристально размышлял над связанными с ними вопросами. Но могли ли его ученики понять всю серьезность этой проблемы, даже если бы он до конца объяснил им происшедшую в его взглядах перемену? Разговор о будущем на языке того времени был разговором о «небесном предопределении», и, по свидетельству Цзы Гуна и его коллег – последователей Конфуция, до той поры о «небесном предопределении» он вряд ли вообще упоминал. Следовательно, если бы даже Конфуцию пришлось заговорить о волнующих его вещах с учениками, похоже, никто из них не увидел бы этой проблемы, – и не в его привычках было первым начинать разговор на какую-то тему, первый вопрос всегда должны были задавать ученики. Как-то он уже собрался высказать им все, но промолчал и сказал лишь: «Хотел бы я не говорить». Он подразумевал, что нечто, о чем он действительно хотел рассказать, существовало, но это было то, о чем ничего невозможно сказать. Цзы Гун запротестовал: «Но если наш Учитель не будет ничего говорить, что мы, ученики, сможем передать остальным?» Конфуций возразил: «Но разве Небо говорит? Четыре времени года сменяются, все живое рождается – но разве Небо говорит?» Конфуций хотел говорить о том, что имело отношение к Небу. Но он знал, что «путь Неба» проявляется естественно в ходе четырех сезонов и в появлении живых существ, и говорить о нем нет надобности; рассуждение о подобных вещах фактически повело бы к мистицизму. Поэтому Конфуций избегал этой темы. Этот эпизод до некоторой степени обнаруживает затруднение, в котором он оказался из-за принятых им в последние годы взглядов. Хотя Конфуций надеялся обсудить «небесное предопределение» с учениками, в конце концов он не стал об этом говорить даже самым талантливым из них, например Цзы Гуну. Тогда они заподозрили, что Учитель о чем-то им не рассказывает, и поэтому Конфуцию пришлось заявить им: «Думаете ли вы, что я что-то от вас скрываю? Я ничего от вас не скрываю». Вероятно, не будет безосновательным предположение, что он утаил от учеников именно проблему «небесного предопределения». Конфуций неизменно рекомендовал своим последователям в качестве учебников «Стихи» и «Писания» – два канона, цитируемые им в «Изречениях». Ни тот ни другой не представляют собой систематические тексты, и ни в одном из них нет связного изложения абстрактной проблемы «небесного предопределения». Кроме этих двух книг, конфуцианские каноны включали в себя также «Книгу Перемен» («И цзин») и «Чуньцю», но Конфуций в «Изречениях» не только не цитирует их, но даже нигде о них не упоминает. Обычно из этого делают вывод, согласно которому «И цзин» и «Чуньцю» не были составлены или отредактированы самим Конфуцием; эту работу проделали его ученики или уже ученики учеников. Позднее «Книгу Перемен» использовали как справочник маги, которые предсказывали будущее, гадая по знакам, усматриваемым на черепашьем панцире, и по тысячелистнику. «Чуньцю» считали составленной Конфуцием на базе официальной государственной хроники Лу, к которой он добавил свои заметки с целью наказать злых и восхвалить добрых. В летописи «Чуньцю» также содержались косвенные указания на суть идеальной политической системы, реализацию которой в ее тексте относили к будущему. Общая особенность этих двух работ – то, что каждая из них как-то связана с будущим, и в текстах обеих ставится вопрос о «небесном предопределении». Возможно, не будет произвольным предположение о том, что Конфуций, которого в последние годы серьезно интересовало «небесное предопределение», втайне пользовался этими работами, до конца скрывая это от учеников. Затем, через значительное время после смерти Конфуция, эти тексты были вновь открыты и отобраны для использования в качестве справочника внутри школы. Конфуций не мог найти оправдания современному ему миру, где процветали тлетворные влияния – например, влияние Трех семей. Ведь его идеал требовал ниспровержения влияния всех аристократических родов, правящих княжествами, и восстановления исконной власти правителя. Он видел, что ему не удалось осуществить свои стремления при жизни, и поэтому ему приходилось довольствоваться тем, что он предоставлял их исполнение будущему. «Чуньцю» же в большей степени, чем все каноны, доверяла реализацию идеала будущему; в тексте летописи содержится жестокая критика деспотизма влиятельных семей и их узурпации ключевых должностей как наследственных привилегий. В словах «Чуньцю» скрыто неослабевающее стремление к неосуществившейся цели – к разрушению автократии влиятельных семей. Изменение во взглядах Конфуция в поздние годы прошло незамеченным даже для проницательных учеников, например для Цзы Гуна; куда сложнее было догадаться о нем молодым Цзы Чжану, Цзы Ю, Цзы Ся и остальным, присоединившимся к школе только в последние годы жизни Конфуция. Конфуций, которого никто не мог понять, оставил мир, чувствуя себя совершенно одиноким. Однако его философия постепенно приобрела известность в обществе после появления «Чуньцю» (предполагали, что он сделал к ней собственные добавления). Его политический идеал, разрушение аристократического правления городов-государств и усиление княжеской власти, был адаптирован к бюрократической системе администрации «Семи государств», выдвинувшихся в период Чжаньго, а впоследствии стал основой теории централизованной бюрократии империй Цинь и Хань. | |
| Просмотров: 1252 | |
| Всего комментариев: 0 | |