А ведь в своей обычной жизни я не мог перенести даже того, чтобы моя секретарша переставила на моем столе пресспапье! Что за ужасное ощущение — быть не более, чем вещью!.. О да, разумеется, такой вещью, о которой заботятся, которую обследуют, чинят, проверяют, способна ли она еще хорошо функционировать, но все равно — вещью, т. е. чем-то пассивным.

 Я с завистью думал о самом последнем бродяге: он — самый настоящий князь, ибо он хозяин самому себе, в сравнении с этим буржуа в комфортабельной клинике, который теперь не больше, чем вещь в руках других». Я хочу поделиться с вами мыслями, пришедшими мне в голову, пока я читал эти строки. Они продолжат нашу последнюю беседу. 

Мой корреспондент прав: нет ничего более непереносимого для свободного человека, законно гордящегося своей автономией, чем стать зависимым. Это означает ни много ни мало, как утратить свое человеческое достоинство. Но, по правде говоря, независимость представляет собой явление морального порядка. В госпитале, в концлагере, под пытками люди остаются свободными. Их тело становится добычей других, но их душа ускользает от насилия. И лишь когда человек сдается, он делается вещью. Я признаю, однако, что и физическая зависимость есть ограничение независимости, вот почему она также представляется непереносимой. 

Но вот любящий человек испытывает неодолимую потребность пожертвовать свою независимость, которая ему столь дорога, тому, кого он любит, и как раз потому, что для него это самое высшее благо, и пожертвовать им — значит неопровержимо доказать, что он любит этого другого более, нежели самого себя. Вот почему он бывает счастлив объявить себя достоянием, вещью другого.

 В XVII столетии называли себя рабом любимого существа, ибо положение раба такое же, как вещи, которой кто-то другой располагает по собственному усмотрению, а не такое, как у личности, пользующейся полной автономией. Молиться — значит переносить эти чувства в наши отношения с Богом. 

Это значит — радоваться и гордиться тем, что мы желаем быть достоянием Божиим, Его вещью. Это покой в зависимости добровольной, желанной, отрадной: «Как посох в руке странника», — писал Пеги. И человек молитвы тем больше ценит эту зависимость, чем больше ему открывается, насколько она всеобъемлюща и от природы нам присуща.

 Он мог бы восстать против нее, но он не может сделать так, чтобы не быть обязанным Богу своим существованием, и не только раз и навсегда, но и в каждое мгновение. Молитва есть то время, когда человек, освобождаясь от иллюзии собственной автономии, которой он порою поддается, снова сознает свою глубокую зависимость. 

Он соглашается на нее, он предает себя в руки Отца, как вещь, которой он Ему предоставляет распоряжаться: «В руки Твои, Господи…»
Очень хорошо понял все это один старый священник, вся духовная жизнь которого вращалась вокруг идеи зависимости от Бога, и который однажды мне признался: «Мне достаточно бывает только подумать о слове "зависимость”, чтобы войти в молитвенное состояние».